О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

Пресьядо пишет: «Мой гендер не принадлежит моей семье, государству или фармацевтической индустрии. Мой гендер не принадлежит феминизму, лесбийскому сообществу или квир-теории… Я не узнаю́ себя. Ни когда я на Т, ни когда я не на Т. Я ни более, ни менее я… Не узнавать себя – принципиально важно». Это неузнавание и в самом деле может, как утверждает Пресьядо, быть «условием для возникновения политического как возможности трансформировать реальность». (То же относится к воздействию некоторых наркотиков – особенно тех, что провоцируют диссоциацию.) Но никто не говорит, что это всегда приятно или что подобная дезориентация прямо или обязательно приводит к изменениям в лучшую сторону. Как проясняет Батлер в своих текстах о скорби, неузнавание и распад зачастую идут рука об руку с глубоким, дестабилизирующим состоянием недоумения и утраты. По Батлер, это совершенно естественно. «Давайте признаем, – говорит она. – Мы разрушаем друг друга. А если этого не происходит, нам чего-то не хватает»[118].

Ощущение потери своего «я» («Я думаю о том, что потерял_а „тебя“, и вдруг обнаруживаю, что „я“ тоже пропал_а», – пишет Батлер) – несомненно, форма «эмансипации субъекта», которую искали Арто и другие. Но ее можно найти вовсе не только в трансцендентальном кайфе. Она может возникнуть в состоянии, в разговорной речи известном как «падение „на дно“». Иногда люди думают, что дно – место свободы, хоть и причина этой свободы в том, что «тебе нечего терять». Но проблема зависимых в том, что, какие бы радикальные потери они ни накопили, им всегда будет что терять: возможность достичь кайфа. Всё может развалиться, но голос зависимости будет настаивать, что всё еще можно исправить – но всего лишь еще один разочек. Или он пообещает, что этот раз будет другим – этот раз, вместо того чтобы усугубить крах, всё наладит.

Нужно пресытиться такими мыслями по горло. Здесь уместно тибетское выражение ye tang che, которое означает «полностью измученный, сытый по горло»; как пишет Чодрон: «[Ye tang che] описывает состояние абсолютной безнадежности, полного отказа от последней надежды. Это важная точка – начало начала». Эта безнадежность не имеет почти ничего общего с режимом самоотказа или отрицания – «регламентированной формы свободы», которой, как считают некоторые, является трезвость (проходящие двенадцатишаговую программу называют этот режим «кулаком в кармане»). Не является она и позой свободного индивидуума, «полностью контролирующего себя и принимающего ответственные решения», как сказал бы Сас и другие приверженцы идеи свободной воли. Это такая свобода, к которой не подступиться напрямую с помощью воли, но к которой нужно подбираться в обход – через распад, отречение, отказ. Это не укрепление «я» или ощущения собственной значимости. Это не откровение о том, что твоя жизнь «имеет значение». Это скорее вычитание, с помощью которого прикасаешься к своего рода наготе, наготе собственной голой жизни. «Когда дело доходит до зависимости и выздоровления, не столь важно, кто я, – пишет Клюн в последней главе „Пурги“. – Это точно не первый вопрос, на который стоит ответить, чтобы поправиться – возможно, самый последний».

Этот распад связан с тем, что буддисты называют «иллюзией отсутствия выбора». В большинство религий встроено нечто вроде такой иллюзии – ощущения, что, как только ты открываешься или получаешь мимолетное представление о милосердии, радикальной честности, благородном пути, воле Бога, житейском здравомыслии или о чем угодно еще, выбор уже сделан. Можно отвернуться, но обмануть себя невозможно; даже в случае рецидива или ошибки вас будет преследовать зов, который вы уже слышали однажды. Иллюзия, как объясняет Чодрон, заключается в том, что «мы думаем, что у нас есть выбор, связывать себя обязательством со здравомыслием или нет, но на самом деле у нас никогда не было выбора. Это сострадательная уловка, призванная помочь нам осознать, что выхода нет». В свою очередь иллюзия отсутствия выбора связана с тем, что Трунгпа называет «мифом о свободе». Это выражение не означает, что свобода мифологична, что ее не существует, ее миф в том, что достичь ее можно с помощью воли или побега, а не радикального принятия, в том числе своеобразной безнадежности.

По непонятной причине – и я не притворяюсь, что когда-нибудь ее пойму, – трезвость, особенно момент «принятия решения» стать трезвой, предоставила мне бо́льшую близость с этой конкретной формой свободы, чем почти любое другое мое переживание – и уж точно бо́льшую, чем любые употребленные мною напитки или наркотики, какими бы освобождающими они ни были в момент употребления (а ведь эффект от них казался – и в самом деле был – освободительным). В конце концов мучительный парадокс некоторых веществ – или некоторых веществ для некоторых людей – заключается в том, что они и впрямь предоставляют доступ к чувству свободы, облегчения, социальности или проницательности, но этот доступ может – иногда без предупреждения – смениться ощущением торможения, отчаяния и отчуждения. (Вот что обычно имеют в виду отрезвленные, когда говорят, что это их бросили наркотики или алкоголь, а не наоборот.) Иными словами, наркотики порой дают несравненный доступ к ощущению свободы, в то же время постепенно уменьшая пространство для практик свободы в жизни человека. Эта динамика ощутима в усложняющемся поиске баланса зависимого между тягой к облегчению и отрешенности, с одной стороны, и навязчивым стремлением к саморегуляции и умеренности, с другой (подсчет напитков, доз и имеющихся денег, часов, дней или месяцев, проведенных в трезвости, и так далее). По мере того как последние оказываются всё более и более напрасными (они существуют в основном для собственной неизбежной трансгрессии и последующего самобичевания), зависимый попадает в замкнутый круг, где желание усмирить эго или волю вместо этого призывает их раздувшуюся версию, чей императив – оправдание миссии потребления.

Как и многие алкоголики, я потратила кучу времени, пытаясь самостоятельно регулировать потребление (отмечала бутылки скотчем, брала восстановительные передышки и в положительном ключе сравнивала себя с другими, кто очевидно вышел из-под контроля: одних я обслуживала как барменша, другие были моими избранными приближенными). Но простая идея больше никогда не пить казалась мне абсолютно немыслимой – мрачным и несостоятельным отрицанием праздной жизни. Я провела так много времени, отпугивая эту мысль, что когда она наконец-то пробила брешь, казалось, она возникла откуда-то еще. Она подплыла ко мне в виде единственной фразы – я записала ее на заднем клапане книги, которую держала в тот момент в руках: «Я больше не буду пить». Облегчение от написания этих слов – и от собственной решимости – было всеобъемлющим: я никогда не испытывала ничего подобного. Я была в ужасе от того, что они могут